«Самые счастливые мои дни — в лагере» Как любили и дружили женщины в ГУЛАГе

Пространство ГУЛАГа не было приспособлено для женщин. Даже самые интимные аспекты их жизни зависели от мужчин: голову и лобок обривали врачи-мужчины, а в бане приходилось мыться под надзором охранников. Тем не менее женщины сопротивлялись лагерной системе.

Специально для «Гласной» Анна Ефимова изучила мемуары и эссе женщин, которые прошли через лагеря, и узнала, что помогало им сохранять оптимизм даже в самые тяжелые дни.

Гамсун на Воркутинской каторге

В 1952 году у заключенных Минерального лагеря в Коми стали отбирать книги. Возвращали, поставив в них лагерную печать — и только если не нашли в издании ничего «антисоветского». У заключенной Минлага Эллы Маркман надзирательница, которую за особую любовь к правилам каторжане называли «крысой», отобрала том сочинений Михаила Лермонтова со словами «Да ты посмотри, какие у него царские погоны!»

Когда вечером Элла вернулась в столовую за какой-то забытой вещью, то увидела «крысу». Та сидела за столом и плакала, по слогам читая «Мцыри» из того самого изъятого тома.

Минлаг был первым из 12 особых лагерей ГУЛАГа, куда после войны перераспределили политических заключенных. До того осужденные по 58-й статьепопадали на каторгу. Официально она существовала в Советском Союзе с 1943-го по 1948-й.

Заключенные особлагов, сравнивая свои условия жизни с каторжными, говорили: «Да мы настоящих лагерей уже не видели».

Например, в Воркутинском каторжном лагере политическим заключенным запрещали владеть не только книгами, но и любой печатной продукцией: блокнотами и личными письмами. Их изымали при приезде, а за получение книги с воли могли лишить права на посылки от родных.

Но лагерная охрана, проверявшая каждую посылку «с воли» перед тем, как отдать ее заключенному, изредка ошибалась. Книгу, спрятанную в вещах, могли не заметить или забыть, по какой именно статье сидит адресат посылки. Обычно в том же лагере отбывали наказание осужденные по бытовым и уголовным статьям — а им получать печатную продукцию не возбранялось.

Так в руки к 14-летней Лене Ивановой попало старое, начала двадцатых годов, советское издание Кнута Гамсуна. Книгу прислали родители ее соседке по бараку Рузе.

Романы Гамсуна, чьи герои переживали отчуждение от общества, стали для Лены отдушиной. Особенно ей нравился роман «Пан». Там был фрагмент, когда герой смотрит на звездопад и думает: а что, если на его глазах погибла звезда и весь ее мир распался на тысячи маленьких частиц?

«Я читала его строки, и мне в отчаянии хотелось крикнуть: “Это мой светлый мир содрогнулся и распался на куски! Это мне пришлось увидеть смерть моей звезды!”» — переживала Лена.

Она мечтала учиться на матмехе Ленинградского университета. Школьный выпускной Лены совпал с началом Великой Отечественной войны, и вскоре ее родной город Красноармейское в Донбассе попал под оккупацию. После освобождения Лена пришла в комендатуру за разрешением на выезд в Ленинград. Но вместо этого ее арестовали за пособничество немцам.

Когда в 1943 году захватчики вошли в Красноармейское, персонал полевого госпиталя, где Лена работала медсестрой, заявил, что лечащиеся там советские военные якобы были местными гражданскими. Лена устроилась на немецкую биржу труда, чтобы выправить для них документы. Когда все 76 военных получили нужные бумаги, она уволилась.

От обвинения в пособничестве Лену не спасла даже отличная боевая характеристика. «Я с ужасом понимала, оказавшись в лагере, что с каждым годом безвозвратно теряю дни своей жизни и растрачиваю время впустую. Если бы я послала свои документы не в Ленинград, а куда-нибудь вглубь страны, например в Новосибирский университет, то все в моей жизни сложилось бы иначе! Но нет, я хотела учиться только в ЛГУ и только на матмехе! Вот и получила вместо университета воркутинскую каторгу», — вспоминала она.

От новых осужденных, прибывающих в лагерь по этапу, Лена узнала, что Кнут Гамсун, как и она, попал в немецкую оккупацию и был объявлен пособником фашистов. В родной Норвегии он отделался штрафом, но был запрещен в Советском Союзе. На чтении его книг Лена и ее подруги не попались по счастливой случайности.

Фрагмент про человека, увидевшего в звездопаде смерть целого мира, Лена переписала в свою записную книжку, которую старательно прятала от лагерной охраны. Кроме Гамсуна, в записной книжке Лены были переложенные на слух ноты «Песни Сольвейг» из оперы «Пер Гюнт», таблица Менделеева и стихи на польском. Их ей по памяти воспроизвели заключенные польские военнослужащие перед тем, как покинуть Воркутлаг.

Через много лет Елена размышляла: «Наверное, в Норвегии никто и представить себе не мог, что Гамсун и Григ стали духовной опорой для каторжан, томящихся в гибельных воркутинских лагерях. Это было духовное сопротивление каторжному режиму».

«Я что хочу, то и сделаю с тобой»

К 1950 году в сталинских лагерях, через которые прошло до 18 миллионов человек, жило и работало около полумиллиона женщин-заключенных. Гендерный дисбаланс был одним из факторов повсеместного сексуализированного насилия.

После того как заключенная по имени Тамара Рушневиц отказала в близости лагерному сапожнику Саше, она попала в больницу со следами тяжелого избиения. В итоге она согласилась стать его «тюремной женой», только чтобы он не поднял руку снова. Известен случай, когда на пароходе по пути в Магадан мужчины-заключенные изнасиловали женщин — они проломили внутренние стены и таким образом попали в их отсек судна. Чтобы остановить насилие, охране пришлось залить помещение водой из шланга.

Это не значит, что между мужчинами и женщинами в лагере не складывались искренние отношения. Они не только были важным элементом сопротивления бесчеловечному лагерному порядку. Заступничество мужчины также защищало от беззакония и домогательств лагерных начальников. В такой ситуации Лена Иванова оказалась в 1946 году, когда ее перевели из одного пункта Воркутлага в другой.

Там на 16-летнюю Иванову обратил внимание начальник учетно-распределительной части.

Вызвав ее в свой кабинет, он пообещал в обход правил отправить каторжанку на более легкую работу в обмен на близость.

Когда Лена, поняв, в чем дело, выбежала из кабинета, разъяренный начальник с криком «Ты хуже рабыни, я что хочу, то и сделаю с тобой!» велел конвою сразу же отвести девушку в шахту на ночную смену — таскать бревна для крепления лавы. Это был самый тяжелый вид работ, на который никогда не посылали женщин.

Каждый раз, прогибаясь под тяжестью бревен на спуске в шахту, Лена думала, что не доживет до конца дня. Однажды она не выдержала и упала.

Движение по узкому проходу для носильщиков остановилось. Бригадир принялся пинать девушку ногами: та не могла выбраться из-под придавившего ее дерева. На шум прибежал вольнонаемный рабочий-запальщик.

— Ты что избиваешь доходягу! Замени его другим, он все равно уже не сможет тащить бревно! — закричал он бригадиру.
— Это не «он», а «она», — сказал кто-то рядом.
— Как, ты поставил на эту работу женщину?
— Не я поставил, а «сверху» поставили!
— Тот, кто «наверху», не спускается вниз, переведи ее на откатку, откуда тот узнает, где она работает?

Отрывок из книги Елены Марковой «Воркутинские заметки каторжанки “Е‑105”»

Рабочий велел под свою ответственность перевести Лену на участок с вагонетками, где и было занято большинство женщин. Перед этим он разрешил ей до конца дня отдохнуть в штреке, потому что боялся, что обессиленную девушку задавит на откатке угля.

Любовные «ксивы» и «слепые браки»

Как-то заключенный Минлага Юзеф Соколовский попросил подругу из женской части лагеря, с которой общался по переписке, составить список лекарств, необходимым заключенным в женской тюрьме. Он и другие заключенные хотели попытаться найти препараты на мужской зоне и передать женщинам.

Девушка отправилась за советом к Элле Маркман. На самом деле ее полное имя — Комунэлла: отец девушки был преданным коммунистом и занимал пост замначальника Закнаркомплекспрома, а перед арестом был директором Субтропических совхозов. Но из-за конфликта с Лаврентием Берией был приговорен к расстрелу в 1937 году. Его супругу, мать Эллы, сослали как жену врага народа.

В 1943 году Элла с друзьями, объединенные ненавистью к Берии, расклеивали по Тбилиси листовки. В шутку они, «фанфароны», назвали себя «Смерть Берии». Четыре года спустя их арестовали по доносу. Так по обвинению в антисоветской агитации Элла попала в Минлаг.

Это не изменило ее страсти к рисковым поступкам. Вскоре после короткой переписки о лекарствах для женской тюрьмы между ней и Соколовским завязались отношения. Это произошло за несколько месяцев до их первой встречи: все это время пара поддерживала контакт исключительно по переписке.

«Нет света, совсем темно… Мой хороший, только будь спокоен. И за меня, и за себя. Я не заболела, просто чуточку плохо себя чувствую. Если бы ты был рядом таким, каким ты иногда бываешь, все бы прошло. Завтра отлежусь и снова буду как “ванька-встанька”. Знать бы, что и ты отдохнешь как следует! Спи, мальчишкин мой, ради Бога, спи хорошим, радостным сном. Все обязательно будет хорошо (ну если не все, то многое)».

В то же время контакты между мужской и женской тюрьмами были под строгим запретом. В 1947 году Министерство внутренних дел приняло инструкцию, согласно которой женские и мужские бараки следовало разделить колючей проволокой. За перекидывание записок и разговоры через заграждение теперь отправляли в карцер. Однако заключенным нужно было знать, что их судьба хоть кому-то в лагере небезразлична.

Потребность в любви привела к появлению феномена «слепых браков», когда заключенные вступали в отношения, не имея возможности даже увидеть друг друга. Существовали они исключительно благодаря нелегальной почте.

Работала система так: чаще всего «ксиву» — крохотную записку из серой бумаги, исписанную карандашом и сложенную в несколько раз, — Элле удавалось передать в мужскую тюрьму через охранников. Те соглашались, несмотря на риск гауптвахты и суда, но только ради тех заключенных, с которыми у них завязались хорошие отношения.

Элла научилась просовывать свернутые письма в щели между креплениями на лопатах и кирках, которыми в лагере пользовались и женщины, и мужчины. Те в свою смену доставали ксивы и распространяли между собой. Иногда удавалось бросить записку в колонну заключенных-мужчин, когда те проходили через территорию женского лагеря. Они подбирали ксиву с земли и относили Соколовскому.

Мама Эллы, по своему опыту знакомая с лагерными порядками, перед отправкой на этап передала дочери пластиковые шпильки и скрепки. Благодаря им Маркман прикрепляла ксивы к трусам и волосам. На «шмоне» женщин заставляли раздеваться почти догола и приседать так, что запрещенные письма выпадали из белья.

Первый раз влюбленные встретились зимой. Элла взяла на себя организацию встречи: «Это делается так: договариваешься с десятником, [чтобы] всю бригаду или несколько человек из бригады послали на такой-то объект, на шурф. Мы встретились на шурфе. И я его вижу — не близко, шурф шахты, вылез и стоит. А я его посмотрела и потом написала: “Юзик, ты просто елочная игрушка!” — у него волосики как-то блестели, глазки тоже блестели — как елочная игрушка! И долго я его называла в письме “моя елочная игрушка”».

В 1957-м, через год после освобождения Эллы из Минлага, Маркман и Соколовский поженились. Их лагерную переписку в ксивах девушка сберегла и увезла домой, в Тбилиси.

«Она вас плохому научит»

Некоторые каторжанки находили в лагерях подруг на всю жизнь. Одной из таких девушек была Люда Васильковская. После войны Люду осудили на 25 лет за участие в националистической организации и сотрудничество с оккупантами. Во время оккупации она состояла в подпольной организации и вместе с другими девушками намеренно заводила отношения с немецкими военными. Таким образом участницы организации узнавали о планах фашистской армии и передавали информацию своим. В 1948 году Васильковская попала в только что созданный Минлаг.

Однажды ее бригаду соединили с другим отрядом для рытья дорожных кюветов. Неожиданно к вооруженному конвою подошел «блатной» — заключенный из близлежащей тюрьмы — и потребовал отпустить одну из женщин с ним. Услышав отказ, заключенный вытащил финский нож — конвоир в ответ наставил на него автомат.

Вдруг из толпы каторжанок выбежала девушка. Так Люда описывала эту сцену много лет спустя: «Мы все орем благим матом, кричим в ужасе, и тут ты срываешься, как тигр, бежишь за зону, ударяешь этого блатного по руке, у него нож падает, потом так же сделала с конвоем, у него падает автомат. И как ни в чем не бывало возвращаешься обратно».

Это фрагмент из письма, адресованного Элле Маркман — девушкой-тигром была именно она.

Друзей в лагерях политзаключенные обычно находили в узком кругу своих — в него в основном входили такие же вольнонаемные рабочие и интеллигенты, осужденные по сфабрикованным политическим обвинениям. Тех, кто на воле совершил реальные преступления — «бытовичек», «урков» и воров, — своими не считали.

Вскоре Элла и Люда попали в одну бригаду. Как вспоминала Маркман, вместе им было весело жить. Просыпаясь, Элла говорила: «Сегодня я цветок, тропический и нежный» или «Сегодня я Поль Робсон, великий гарсон!» В первом случае Люда должна была ее полить водой, а во втором — поаплодировать.

Когда первой было тяжело работать, Люда заворачивала подругу в бушлат и выполняла норму за обеих. Выносила ей тайком еду из столовой, несмотря на запрет, если у Эллы не оставалось сил идти туда на обед.

Ни эта дружба, ни выходки Эллы не остались без внимания лагерного начальства. Как-то местный следователь пытался заставить Люду доносить на подругу: «Ну зачем вам с этой жидовкой дружить? Она вас плохому научит!»

Элла убедила Люду подыграть следователю — и до самого конца заключения две подруги издевались над ним. Маркман вспоминала такой случай:

«[Когда, бывало, нас посылали на] какой-нибудь плохой объект, [где мучили нас] комары, Люда шла к следователю и говорила: “Элла [считает], что это — очень удобный объект с мужским лагерем разговаривать!” — и нас снимают с этого объекта!» — вспоминала Маркман.

После досрочного освобождения в 1954 году Васильковская еще несколько дней пряталась в бараке, не желая расставаться с подругой. Годы спустя она писала Элле: «Самые мои счастливые дни — это были дни в лагере».

Судьба развела их по разным городам: Люда осела в Одессе, а Элла вернулась в Тбилиси. В письмах друг к другу они часто вспоминали сочиненное в лагере четверостишие, в котором шуточно благодарили КГБ за то, что свел их вместе:

Мы есть друг у друга
До крайнего вздоха,
И мы восклицаем, всегда и повсюду:
Виват, КГБ!

Подпись — Элла и Люда.