«Даже Афганистан не был таким по последствиям» Как устроен бумеранг насилия во время военных конфликтов

В прошлом году российские кризисные центры зафиксировали затишье в запросах пострадавших от домашних агрессоров. Эксперты объясняют феномен отложенным эффектом «бумеранга насилия»: агрессия, с которой сталкиваются российские военнослужащие в ходе боевых действий, может вернуться в их семьи. Пока же мужчины сами подвергаются насилию — со стороны государства, в ходе принудительной мобилизации, отправки в приграничные территории и на «линию соприкосновения».

«Гласная» поговорила со специалистками в области домашнего насилия о том, как в обществе поменялось отношение к насилию после начала мобилизации и куда может прилететь запущенный «бумеранг».

«Гласная»: Что значит «бумеранг насилия», и как он работает во время военных действий?

Юлия Островская, экспертка в области гендерных исследований, юристка: Существуют исследования, показывающие, что конфликт на одном уровне — в данном случае участие в военных действиях — порождает системные изменения характера конфликтов на другом, индивидуальном уровне. В частности, влечет за собой изменение масштабов и интенсивности экономического и физического насилия в семье (и шире — в системе домохозяйств), которое происходят во время и после вовлечения в военные действия.

Например, война во Вьетнаме привела к всплеску насилия в США не только во время самого конфликта, но и в послевоенный период: количество смертей, связанных с насилием в семье, значительно возрастало.

В целом исследования за последние 50 лет подводят к выводам о связи военных конфликтов и роста уровня насилия в обществе, причем на примере разных стран, везде ситуация развивается схожим образом.

Довольно старое исследование 1975 года анализирует пять войн и использует данные официальной статистики о преступлениях в Америке. Свежее исследование 2018 года, где разбираются кейсы Боснии и Герцеговины и Восточный Тимор, — о том, что в постконфликтных обществах наблюдается более высокий уровень домашнего и семейного насилия: когда гипермаскулинизированные и травмированные мужчины покидают поле боя, часто по множеству причин их дома становятся новыми сценами для насилия.

Анна Ривина, директор центра по работе с проблемой насилия «Насилию.нет»: Везде и всегда после войн наблюдается всплеск насилия — опыт войны меняет паттерны поведения.

Бумеранга, скорее, какое-то время не будет, при этом само насилие все равно останется в обществе. Думаю, до того, как он проявится, мы будем иметь параллельно рост уровня латентных преступлений и в то же время держаться за обычную, привычную жизнь.

В 2014 году украинские солдаты вернулись с АТО, и поднялся вопрос о домашнем насилии. В Украине провели исследование, а потом приняли отдельный закон против насилия.

В России же до сих пор нет никакого законодательства о борьбе с домашним насилием — а значит, десятки миллионов детей будут видеть насилие и повторять его снова и снова.

Татьяна Орлова, автор книги «За закрытыми дверями», соучредитель центра для переживших насилие «НеТерпи»: Бумеранг обычно прицелен, а насилие — это, скорее, фосфорные бомбы, которые поражают всех вокруг.

Я бы сравнивала насилие с оружием химического типа — когда мы не можем предсказать последствия и масштабы его использования. От насилия страдают все, кто рядом, прямо или косвенно: психологи говорят о ПТСР и травмах наблюдателя.

Алия Байназарова, глава благотворительного фонда «Благие дела» и казанского шелтера «Мамин дом»: Бумеранг насилия может прилететь даже в те семьи, где не было насилия.

Даже Афганистан не был таким обширным по последствиям — это была больше профессиональная история, туда шли профессиональные военные. Сейчас это коснулось обычных людей — обычных мужчин, обычных детей, обычных женщин.

Можно ли сравнивать домашнее насилие в отношении женщин и действия государства в адрес мужчин в контексте мобилизации? В чем сходство и в чем разница?

Анна Ривина: Нет надобности противопоставлять насилие в отношении мужчин и женщин: домашнее и государственное насилие работает по схожим принципам.

Риторика и конструкция домашнего насилия перекочевали на государственные рельсы — очевидно абсолютное насилие в обществе.

И конечно, сотни тысяч мужчин подвергаются сейчас насилию. Когда президент говорит: «Нравится не нравится — терпи, моя красавица» — это задает некий тон.

Алия Байназарова: Разница в том, что в отношении женщин у нас домашнего насилия «не существует», а в отношении мужчин — существует для всех. Сходство в том, что формат государственного насилия — это то же принуждение. Многие подчиняются, просто насилие не называется насилием.

Те мужчины, которые бежали от мобилизации, по сути, имели запрос на проживание и убежище. И это сродни стратегии выживания в ситуации домашнего насилия.

Как так получилось, что мужчины сами стали объектами насилия, воспроизводя его у себя дома?

Анна Ривина: На протяжении долгих лет, пока мужчины не были вовлечены в эту тему [домашнего насилия], она воспринималась ими факультативно и даже иронично. Происходила нормализация насилия: фактически домашнее насилие не считалось насилием.

Женщинам говорили: «Ты придумала, ты утрируешь и передергиваешь». А теперь эти же женщины помогают им спастись от насилия и, например, уехать.

Думаю, мужчины, которые столкнулись с этим, будут теперь менее пренебрежительно относиться к женщинам.

Татьяна Орлова: Мужчины становятся агрессорами в своих семьях, являясь жертвами внутри системы. Несут напряжение домой и становятся авторами насилия там — тут получил, там отдал. Сейчас это происходит в контексте мобилизации, но все напряжение и агрессию переносят в места военных действий.

При этом если мужчины и бывают разочарованы, то не сутью насилия, а своим положением внутри иерархии.

Например, действиями своего командования: как их плохо снабжают, как командование ведет себя. Неизвестно, как этот негатив отразится на мирных.

Осознают ли мужчины ситуацию насилия, в которой оказались? Почему они, как и большинство женщин, или терпят, или не замечают его?

Татьяна Орлова: В детстве ребенка могут не бить, но он может наблюдать, как один родитель бьет другого, и видеть две ролевые модели: молчать и терпеть или нападать. Поскольку домашнее насилие очень распространено в России, все научились терпеть — это выученный социальный навык.

И теперь, во время мобилизации, государство может использовать его в своих целях.

Мне кажется, мужчины абсолютно не осознают себя в роли пострадавших от насилия. Осознают те, кто уезжает или предпринимает какую-то другую активность.

У тех, кто остается и идет служить, инстинктивно срабатывает один из двух механизмов: или жертвенный, или абьюзивный.

В первом случае у человека включается защитная реакция в духе «Я что, трус, что ли?»

Во втором случае человек присоединяется к любым нарративам вроде «защитим отчизну», «победим фашизм», «священная война».

Бывает, что из одной позиции происходит переход в другую: сначала мужчина хочет идти воевать, но на семейном совете все-таки принимается решение уезжать.

Анна Ривина: Дело в том, что мужчины не сидели в вакууме, их не воспитывали каким-то особым образом: они транслируют общие ценности и идеи насилия в обществе. Это, условно, те же люди, которые отдали свой голос на выборах за 500 рублей.

Мужчин, которые осознают, что они сейчас в ситуации насилия, немного.

Что завещал мужчинам патриархат? «Пожаловался на насилие, проявил слабость — не мужик». Сколько из них говорят: «Ну а как я не пойду [воевать]? Я же тогда предатель».

Они не осознают, что у них есть своя жизнь и право ею распоряжаться. «Твое дело правое, иди, куда послали» — это страшный, убивающий мачизм, заставляющий проживать не свою жизнь.

Голоса жен и матерей: почему их, с одной стороны, не слышно, протесты единичные, а с другой ― почему защищают своих мужей и сыновей женщины, годами терпевшие от них насилие?

Анна Ривина: Огромное количество женщин мирится с тем, что мужчин забирают: а что они теперь сделают, если никогда не имели голоса в патриархальной системе?

Есть огромное количество мужчин, которые старались задвигать женщин как можно дальше. Давайте не будем исключать это из разговора: у нас в стране 150 миллиардов невыплаченных алиментов.

В Чечне были женщины на митингах [против мобилизации], могли сказать: «Я никакой ценой не позволю тебе уйти на [слово запрещено]». Но потом их мужей заставили бить их же.

Татьяна Орлова: Сопереживание жен и матерей, которые терпели насилие в семьях, тоже вполне объяснимо. Опять-таки, жертвенный и абьюзивный механизм работает: кто-то мстит, кто-то отстаивает и сопереживает.

В семье — если даже там есть насилие — люди все равно связаны и привязаны друг к другу. Поэтому может сохраняться параллельно и любовь, и насилие. Домашнее насилие состоит не из постоянных избиений — мы знаем, что обязательно есть стадия «медовый месяц» и другие.

Алия Байназарова: Единицы хотят сталкиваться с государством. Им говорят: «Ваша обязанность — ждать», «Мужчины разберутся», «Не суйтесь, вы ничего не понимаете».

И поэтому и нам, и на всевозможные горячие линии от женщин поступают в основном финансовые запросы. Если мужчины же смиренно собираются и едут воевать, женщины ищут, какую выгоду получить от этой ситуации.

Это разные виды защитной реакции психики: у женщин, в частности, — потому что не смогли остановить мужчин.

С тревоги и страха они переходят на принятие: видят в них героев, поддерживают СВО ― позицию силы, которой по привычке надо подчиниться.

Там, где были факты домашнего насилия, мнения женщин не спрашивали — на 90% уверена, что семейного совета не было и мужчины из этих семей поехали в числе первых. Может, поэтому у нас в центре и тишина.

Как изменились запросы со стороны женщин, переживших домашнее насилие, с началом мобилизации?

Алия Байназарова: С начала мобилизации у нас на 99% снизилось количество обращений по поводу домашнего насилия с просьбами убежища и проживания. Домашнего насилия будто не стало, одномоментно все исчезло. Непонятно, куда все делось и что происходит. Как будто никто уже не хочет уходить из дома. К нам стали больше обращаться женщины в трудной жизненной ситуации, за консультациями по финансовым вопросам и за психологической помощью.

Весной тоже была тишина с запросами на убежище. И так каждый раз, когда происходит острая кризисная ситуация. Наша целевая аудитория в первую очередь затихает, но мы знаем: потом запросы будут расти.

Татьяна Орлова: В начале [слово запрещено] у нас в центре был пик суицидальных заявок, потом — запросы на совладание и общение с близкими. В мобилизацию мы тоже видели пик подобных запросов. Но в домашнем насилии всплеска нет — скорее, затишье.

Мы не видим насилия, потому что общество в острой фазе травмы, а насилие — это реакция совладания, она проявляется не всегда сразу.

Если мужчин отпустят из зоны военных действий в короткие отпуска, они могут продержаться — и мы тоже не увидим насилия. А вот когда совсем вернутся, будет тяжело.

Чего стоит ожидать после возвращения военнослужащих в семьи, к чему готовиться?

Татьяна Орлова: Если они выживут и вернутся в семьи, у них, как у всех комбатантов, будут последствия. Здесь не выиграет никто.

На этом фоне семьи, где есть домашнее насилие, могут вообще не замечать эту внешнюю повестку. У них эта [слово запрещено] идет дома. До тех пор пока мужчину не забрали, им пофиг — [слово запрещено] не [слово запрещено].

Некоторым на этом фоне даже как будто стало чуть-чуть легче, потому что внутренняя картинка совпала с внешней: «Вот так, собственно, мир и устроен».

Юлия Островская: С одной стороны, опыт участия в военных действиях снимает социальные ограничения, которые обычно удерживают людей от насилия.

С другой — конфликт с внешними группами делает группу более нетерпимой к внутреннему инакомыслию и приводит к поиску «внутренних врагов», к которым можно применять насилие внутри группы.

Неравномерное распределение власти между мужчинами и женщинами и гендерное неравенство будут объяснять в этом случае рост именно гендерно обусловленного насилия.

Кроме того, мужчины, получившие увечья, не смогут продолжить свою привычную деятельность и будут вынуждены искать более легкую работу или же довольствоваться пособиями. Это затруднит реализацию предписываемой им гендерной роли добытчика и кормильца.

Гнев в такой ситуации может быть обращен не на себя, а вовне и направлен на «воспринимаемого обидчика», того, кто оказывается рядом: жену, детей, родителей.

Анна Ривина: Конечно, мы не отвернемся от мужчин, столкнувшихся с насилием. Но чтобы принять помощь, они должны сначала признать, что пострадали от насилия. Это похоже на работу с авторами семейного насилия. Зависит от позиции, как мужчина себя позиционирует: раскаивается и говорит, что сожалеет, или настаивает, что будет продолжать.

Нас ждет печальное зрелище. В проекте закона о домашнем насилии закрепляется обязательная процедура работы с авторами насилия. Если бы в России был этот закон, только представьте: сейчас бы вернулись десятки тысяч человек, а этот механизм был бы прописан.

Но сейчас они вернутся, и никто с ними не будет работать соответствующим образом. У нас нет совсем ничего, прям болото.

Именно сейчас, как мне кажется, происходит разговор: будем ли мы жить в иерархическом обществе или двигаться к горизонтальному. Очень хочу ошибиться, но кажется, российское государство ничего не будет делать с этой проблемой.

Алия Байназарова: У нас еще до 21 сентября был проект поддержки членов семей и работы с ПТСР авторов насилия. Если до этого момента местные региональные власти поддерживали заявку на грант, то теперь отказали ввиду отсутствия актуальности: «Актуальность не подтверждена». Проблема была — и раз! — ее не стало. Хотя ФСИН тоже поддерживала, [говорила], что проект нужный, понимала, что надо готовить психологов. Теперь нужно думать, [как] работать с потерями: мало кто ждет мужчин живыми.

У нас еще ни у кого не было опыта проживания подобного. Когда были Афган и Чечня, это были профессиональные военные. Теперь в насилие будут втянуты вообще психологически неподготовленные люди. Разумеется, они будут сломлены. Если вернутся.